Шоу на крови - Страница 83

Вокруг клетки зазвучали возмущенные реплики:

— Бесстыдник! Хоть бы зад прикрыл!

— Тварь такая! Лучше места, чем музей, не нашел!

— Сволочь волосатая! Срам закрой!

— Кобель вонючий, морда бесстыжая!

Такой прием вовсе не смутил Гарика. За годы работы человеком-собакой он и не такое слыхивал. Что слова? В него и яйца бросали, и помидоры, и яблоки, и пирожные, и бигмаки — а ему хоть бы хны. Облизнулся, огрызнулся, а то и слегка кого куснул за мягкое место под довольный вопль толпы — да и продолжал представление. Так-то! На такие случаи у Гарика был отработан безотказный прием. Он равнодушно улегся на пол и стал выкусываться. Словно важнее поиска блох никакого другого дела в его жизни не имелось. Публика оторопела. Вместо агрессии со стороны человека-собаки они получили тупое равнодушие. Как же так? Поняв, что с животиной никакого диалога не получится, музейщики как-то даже подрастерялись.

Грузчики подняли клетку и отнесли ее на второй этаж, поставив в угол Итальянского зала. Лобоцкая решительно объявила своим подчиненным:

— Заканчивайте работу! Артист должен настроиться перед вечерним шоу. Все свободны, кроме дежурных!

Никогда еще музейщики не уходили с работы в таком подавленном состоянии.

Вскоре наступила полная тишина. Ключ от Итальянского зала после водворения туда человека-пса был повешен на доску возле поста охраны. Мониторы показывали сумеречные залы. Из-за плотных ставень не пробивались солнечные лучи уходящего дня. Казалось, наступил глубокий вечер. Завалившись набок между поилкой для воды и миской с крупной мозговой костью, у себя в клетке спал в собачьей позе Гарик Дрозд.

Бесшумно открылась и так же неслышно затворилась дверь зала. Казалось, она лишь слегка пошевелилась. В такую щелку мог бы проникнуть разве что ребенок. Если б Чепурной и Лученко не ждали, глядя напряженно на экран монитора в комнате охраны, они бы не заметили этого легкого движения. Тот, кто проник в дремотную глубину Итальянского зала, либо притаился в дверном проеме, либо двигался, плотно прижавшись к стенам и шкафам со старинной венецианской посудой.

— Он что, человек-невидимка? — прошептал Олег, словно опасаясь, что этот невидимый может услышать его, находясь двумя этажами выше.

— Лучше смотрите на экран, — не отрываясь от серого квадрата, проронила Вера.

Чепурной протер пальцами уставшие от напряжения глаза.

В этот миг две руки на миг возникли из темноты между прутьями клетки. В них что-то мелькнуло, но что именно, нельзя было разглядеть. Быстрым точным движением это невидимое захлестнуло шею Дрозда и принялось его душить. Крупная фигура человека-собаки стала извиваться в мучительных судорогах. Его буквально прижало к прутьям, и он, отчаянно брыкаясь, пытался сорвать удавку со своей шеи. Он рвался изо всех сил, но то вцепившееся, смертельное, что ухватило его шею, не ослабляло хватку.

— Да где же ваши люди?! — крикнула Вера.

Наконец включился свет, два охранника выпрыгнули из-за статуи мадонны и схватили убийцу.

— Ни хрена себе! — воскликнул Чепурной. Голос его сел, и хрипота показывала сильное волнение. — Никогда бы не поверил!

— Идемте наверх, в зал. Мы сейчас должны быть там, — глубоко переведя дух, испытывая одновременно чувство освобождения и слабость в ногах, сказала Лученко.

— Черт вас побери, Вера! — бухнул по столу кулаком мужчина. — Как же вы догадались?

— Сейчас некогда, после…

Вера стремительно направилась к лестнице на второй этаж. Они вошли в зал Итальянского Возрождения. В руках охранников извивалась, шипела и огрызалась старушка — божий одуванчик, смотрительница Неля Михайловна Юдина. Сейчас она выглядела страшно: расцарапанный прутьями клетки лоб, удавка из тонкой стальной проволоки в дрожащих руках…

Из клетки вышел Дрозд. Одной рукой он потирал багровую шею, в другой держал искореженный кожаный ошейник с металлическими заклепками.

— Если б не ошейник… крендец бы мне, — сообщил он вполне человеческим голосом.

* * *

Всю жизнь ее окружал коммунальный быт. Домашняя обстановка мало чем отличалась от казарменного рабочего дня на заводе «Красный резинщик». Если и теплились в ней какие-то желания, они давно были подавлены асфальтовым катком советской системы. Она не знала иных радостей, кроме скудных пайков, казенных собраний, стандартных грамот по итогам соцсоревнования. И еще — торжественного пригвождения врагов к позорному столбу. Врагов всегда было много, и к ним она привыкла так же, как к нищенскому существованию. В ее сознании они были нераздельны. Изуверы фашизма, бешеные псы империализма, загнивающие капиталисты, летуны и несуны, тунеядцы и стиляги…

Эта вялотекущая жизнь казалась вечной. Но однажды основы рухнули, стены системы обвалились. Со всех сторон подул неуютный сквозняк новой жизни. Капитализм они, видите ли, удумали! Что это такое, капитализм ваш? Это когда сколько ни работай — денег никогда не хватит. Причем у вас работа есть, а у меня нет. Это когда цены на хлеб, картошку, проезд и коммунальные услуги ежедневно растут, а зарплата — нет. Это когда врач с тобой без денег и разговаривать не станет. Это когда людям негде жить, а заработать на квартиру невозможно и за пять таких жизней. И главное — это когда богатые, не спрашивая тебя, все уже сами распределили. И мир будет принадлежать не твоим внукам, а их…

Сначала она проклинала эти перемены. Но потом оказалось, что Юдина всю жизнь провела именно в ожидании каких-то перемен. В тусклом существовании всегда зреет ожидание чего-то неслучившегося. Можно годами и десятилетиями терпеливо ждать: повышения по службе, выигрыша в лотерею, смерти этой идиотки соседки, строительства новой бани. И она ждала, не зная чего.